Она совсем не говорила по-русски.
Даже с учётом одностороннего разговорника, что только усугубляло. Была средне-студенческих лет, курчава, приземиста. Но в меру. Улыбчива, даже смешлива, склонна к полноте, в шикарных штанах марки «Ли». На груди лежал «Никон», хотя формально он висел на смуглой шее.
Было лето 79-го. Кругом — мир труд май, а также, любовь комсомол и весна, «сиськи-масиськи» и прочие атрибуты. Короче — торжество развитого социализма, несгибаемого, как мои нынешние зубы из секретного фаянса. Зубной доктор в госпитале МВД минувшей осенью полуподпольно вклеила их мне взамен изношенных и сказала: «Гарантия – 10 лет. Может, больше». Потом что-то подсчитала в уме и задорно добавила: «А может, больше и не понадобится…»
Марксизму-ленинизму в 79-ом оставалось жировать приблизительно столько же, но кто ж тогда знал. Ничто не предвещало грядущих приключений — ликвидацию берлинского забора, например. Или — резкого обострения дружбы народов между собой. И уж, тем более — скоропостижного фотофиниша страны победившего социализма, оно же — первое в мире государство рабочих и крестьян.
А пока что — рабочие и крестьяне приставлены ко всякой полезной работе, до самозабвения уверены в завтрашнем дне, в часы досуга гуляют вдоль улиц городов и посёлков городского типа неорганизованными встречными потоками.
Невзирая на многообещающий статус «столица союзной республики», встретить на Крещатике настоящего иностранца – редкая удача. Румыны и монголы – не в счёт. Дебилы-студенты из свободолюбивых арабских стран Азии, Африки и Латинской Америки – тоже.
«Фирмы» (с ударением на «Ы» — это важно) в Киеве было ничтожно мало. Ну, а так, чтобы — реальный «амер», автохтон, уроженец какого-нибудь Род-Айленда или Западной Виргинии в пятом поколении, да при правильном прикиде и белокурых зубах, вроде моих сейчас, так это, как нос к носу марсианского пришельца повстречать на жизненном пути – и то, пожалуй, шансы были выше. Одно слово — большая деревня. По сравнению с Нерезиновой — провинция, со всеми вытекающими провинциальными ограничениями.
Итак, исходная позиция — руки на ширине плеч, одна тыща девятьсот семьдесят девятый год, август, малёвнычый Хрэщатык.
Как вдруг, посреди снующего туда-сюда тротуара стоит себе приличный с виду человек (девушка) и на ломаном языке жестов спрашивает у вас по-американски дорогу в неведомую даль.
— Портвейн будешь?- неожиданно говорит один из нас, крайний справа.
Мы – это, прежде всего, я. Плюс ещё два аналогичных персонажа антисоветского возраста в процессе культурного отдыха на природе.
Старина Пушкин описал бы любого из присутствующих примерно так: картёжник и бретёр, игрок и дуэлянт. Потом почесал бы свой абиссинский бакенбард и добавил: младой повеса, мот, жуир и бонвиван.
Наши родители были не так талантливы, как Александр Сергеич, поэтому их регулярные отзывы о нас звучали менее презентабельно.
— Вайн… Понимаешь?.. Вэри гуд вайн — два двадцать семь.
Сказывалось безуспешное, но многолетнее, изучение заморского языка в английской спецшколе. Но, вот, пригодился-таки в трудную минуту скудный словарный запас и такое же оксфордское произношение.
Молдавский портвейн девушке, в целом, понравился. Хоть и не сразу.
В процессе перекрёстного допроса было установлено, что она – 1) из Нью-Йорка (Колумбийский университет), 2) приехала в СССР шпионить в пользу ЦРУ, 3) успела уже нашпионить в Москве, Ленинграде и мелких мухосрансках «золотого кольца». Теперь, вот, дескать, Киев, и — домой, в Лэнгли, писать отчёт по древнерусской архитектуре. В настоящий момент — то ли отстала от своих, то ли целенаправленно заблудилась, и оттого нуждается в надёжных провожатых, чтобы не сойти с ума окончательно. Зовут – Дженифер.
— Слышь, Женька,.- переименовали мы её на свой манер, — Нахера та лавра? Давай, мы покажем тебе правильный Киев, а открытки потом купишь в любом киоске.
Стакан портвейна, как обычно, натворил чудес – девушка стала отчасти понимать незнакомую речь, поэтому охотно согласилась. Слежки за вражеским агентом со стороны отечественных спецслужб мы не обнаружили. Настроение было жизнерадостным, практически – комсомольским. Ситуация сулила массу эстетических и экономических преференций.
Должен сразу предупредить – всё закончилось хорошо, без происшествий и жертв. Ибо эта повесть — о любви. А там, где царит любовь – жертвы, как известно, неуместны. .
На первом же привале Жека изъявила желание выучить русский язык. Психологически она была готова уже давно, минут двадцать. Но окончательное решение созрело внезапно, прямо в гастрономе. Задача не показалась нам невыполнимой, потому что при социализме в жизни всегда было место подвигу, а любое дело — по плечу.
— Давай, бегом, — предложил самый беззаботный из нас, — Главное — это выучить матюки, с матюками не пропадёшь. Слова короткие, отчётливые, легко воспринимаются на слух. От одного корня тут тебе и глагол, и прилагательное, и междометие, а то и деепричастие совершённого вида. Многие местные на остальной словарный запас даже не отвлекаются.
Тут уже дал о себе знать первый курс филфака КГУ, хоть и с переэкзаменовкой на осень.
Обучение длилось недолго. Но продвигалось быстро, потому что базовых слов среди ненормативной лексики, как известно — раз, два и обчёлся. А относительно производных понятий Дженифер задавала наводящие вопросы. Ответы она записывала заграничными буквами в завидный блокнот с диковинной перфорацией. Например:
— Как будет на этом вашем the slang, например, крайняя степень разочарования в каком-либо предмете?
— Ну, скажешь «хуйня», for example, — предложили мы как вариант, — и фэйс кислый сделай.
— Wow! HOO… IY…NIA, — старательно выводила транскрипцию Жека, попутно озвучивая, — У…Й…НЬЯ…
— Пометь буковкой «f», женский род, — уточняющая подсказка.
— Wow!!! Это женский? А почему производное слово – женского рода, когда основное – мужского?, — смышлёная попалась очень.
— Ну, «ось така хуйня, малята», — словами классика процитировал самый начитанный из нас, — Нет логики, согласен.
— А как выразить наоборот — очарование, удивление, восторг?
— Ты, Жека, учти — многое зависит от интонации. Если применить глагол, безличную форму – «охуеть», то глаза при этом должны быть круглые, слегка на выкате, иначе опять получится «хуйня», а не восторг. Андерстэнд?
— Yeah, thanks…
— Поэтому, лично мы рекомендуем наречие — «охуенно». Или даже — «охуительно». Оно и с нейтральным лицом нормально будет. Но восклицательный знак, в этом случае, обязателен. Лучше – три.
— OHU…ITE…LY…NO, — аккуратно заносится на скрижали, — ОУ… ИТЕЛЬ…НОУ!!! – читается вслух по слогам, но очень громко и внятно.
— Хулиганьё, — предупреждая претензию пожилой пары в одинаковых стоптанных босоножках, хохочем мы втроём и тычем пальцами, — Сталина на неё нет.
Нам хорошо, смешно и беззаботно. Язык выучен, портвейн есть, деньги на следующий портвейн – тоже. Фьючерсная сделка на поставку в СССР пластинок «Пинк Флойд» и модных ковбойских штанов практически заключена, прогулка в разгаре. Впереди нас ждут каменные джунгли Подола. Ну, ведь хорошо же, isn’t it?
Напомним, улица Андреевский спуск, ниже собственно одноимённой культовой постройки, тогда ещё не была популярной туристической меккой. Более того, местные туда без крайней надобности тоже не стремились. На Гончарку же с Кожемяками лучше было и вовсе не соваться в тёмное время суток, если ты не экстремал или не многопьющий краевед-любитель. Не то, чтобы там резали на запчасти всех вновь прибывших, это могло быть скорей исключение, чем теорема Пифагора. Но страха и впечатлений хватало и без прямого рукоприкладства. Потому что это был не просто тот Подол 70-х, ужасный и прекрасный, который не описать в полтора абзаца. Это был его Апофеоз.
Туда мы и заманили на обзорную экскурсию девушку Дженифер, действующего гражданина США, жительницу мифического города контрастов Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, то есть, практически, небожителя.
Мы, конечно же, рассчитывали на определённый эффект – программа была уже неоднократно обкатана на дружественных прибалтах, впечатлительных соотечественницах и даже на одном немце-неформале из ГДР.
Но девушка Дженифер установила всесоюзный рекорд – он была сражена наповал. Пускай каждый вспомнит крайнюю степень собственного душевного потрясения. И умножит полученную цифру, например, на восемь.
«Пароксизм эстетического шока», — умничали мы потом, вспоминая.
— О, майгад! South Bronx, South Bronx…- металась по влажной брусчатке разбушевавшаяся Дженифер, ведя беспорядочную стрельбу из хвалёного «Никона».
Улица Ладо Кецховели, центральная магистраль этих подольских фавел дружелюбно хохотала ей в ответ запахом борща и креозота, отслоившейся от цокольного этажа кирпичной кладкой на деревянных подпорках, дизайнерскими окнами замысловатого дизайна, как остеклёнными, так и остеклёнными частично.
Бывшая Воздвиженская даже до революции имела самую младшую, 4-ю категорию комфота. Дальнейший социализм мало что изменил, лишь усугубив. То ли — к счастью, то ли — я не знаю…
Плёнка кончилась очень быстро. Запаски не было.
— Fuck, — выругалась Жека от досады, но быстро исправилась, — БЛЬ…ЙАТ!
Потом мы снова пили по очереди дороговатый молдавский портвейн (2 руб. 27 коп – 0,7 л). Она восхищалась удобствами во дворах, белоснежными и благоухающими, как вся личная гигиена того времени, сидела на приусадебных скамейках, сбитых из всего, что попало под умелую руку местного полуеврейского населения, болталась на ветках меж буйных, но беспорядочных, плодово-ягодных дерев и обильного, в человеческий рост, кустарника дикого каннабиса.
Подольские полногрудые тётки из распахнутых окон беззлобно ругались в пространство. Кое-где их непутёвые мужья страдали от жары и похмелья. Замурзанные дети лениво резвились.
— South Bronx, South Bronx…- всю дорогу приговаривала Женька.
Малоизвестный революционер Кецховели смотрел на это всё из своей большевистской преисподней и тихо радовался за нас, теребя гордые кавказские усы.
«Видимо, нечто похожее есть и у них там, на берегах Потомака»,- догадывались самые догадливые из нас, хотя, в качестве тамошней клоаки, нам был известен лишь Гарлем, и то ошибочно – исключительно со слов Валентина Зорина и его единомышленника В. Дунаева.
— Что Саут Бронкс?
— Frightful district… But I like it, — она полистала записной блокнот, — Thanks guys, it’s… it’s… OHU…ITE…LY…NO!!!